Шатобриан был сыном своего времени и сыном Франции. Свой творческий путь он начал с политического эссе, с размышлений о революции.
О революции он судил исходя из того, по его словам, что был молодым и был «лишен родины, семьи, средств к существованию и друзей». Это немаловажно — в реакции Шатобриана на революцию было немало непосредственно эмоционального, «романтического», «юношеского», внушенного картиной страданий и желанием помочь страждущим, кем бы они ни были. В тот момент страждущими были для Шатобриана сторонники разбитой монархии, изгнанники. Но он предупреждал, что его религия — «без инквизиций», что это «религия свободы». В желании соединить два понятия — «религия» и «свобода» — сказался дух свободолюбивой Франции, даже Шатобриана побудивший печься о свободе. Произведение «Опыт» Шатобриан посвятил «всем партиям», он поднимался (как ему казалось) над партиями, в сферу милосердия.
«Опыт» начинается вопросом: «Кто я такой?». Вот это озадачивает писателя в первую очередь. Сразу же дается социальное определение этого «я», его места — «несчастный француз, видевший, как его состояние и его друзья исчезают в пропасти революции, ставший эмигрантом»! Страсти именно этого «я» намерен проанализировать автор — позже Шатобриан сознается, что под влиянием Руссо, которого он начитался. Таким образом, метод Шатобфиана был в прямой зависимости от предромантической литературы. Но личное для писателя не может быть отделено от главного события современности — от революции. И он пишет «опыт о революциях», хотя намерен анализировать страсти страдающего индивидуума, намерен ответить на вопрос, «кто я такой».
Французскую революцию Шатобриан сравнивает с переворотами в Древней Греции и в Риме. Сравнение не в пользу современной революции. При всех оговорках писатель следует традиции, согласно которой античный мир сохраняет значение идеала («Я обожаю древний мир»). Отличие от традиции состоит в том, что оглядки на прошлое в данном случае стимулируются неприятием настоящего, резким осуждением якобинцев. В прошлом, в Греции для Шатобриана — господство нравственных принципов, в настоящем — чисто политических императивов. История свидетельствует о потерях и потому, полагает автор, что «все, добытое науками, означает потери в сфере чувств». Предшественники революции, философы-энциклопедисты кажутся Шатобриану «разрушителями»: «Разрушать — вот их цель, разрушать — вот их аргумент. Что же они хотели поставить на место существующего? Ничего…». Для него совершенно неприемлемы люди, которые пытаются «заменить чтение Евангелия чтением неприличного романа». Впрочем, как сын своего времени Шатобриан не смог не принять некоторые из идей просветителей, осуждая их осуществление в революции. Античность, по Шатобриану, — это некая душа, погруженная в бесконечность, свободная, как сама природа, а современность — царство запретов и ограничений, принесенных цивилизацией, отторгающих человека от естественности и бытия в природе. «Если сердце не совершенствуется, если нравы испорчены, то что нам до всеобщей республики и братства наций!» — восклицает Шатобриан. Он иронизирует по адресу знаменитых философов, которые полагали, что под властью мошенников из Сент-Антуанского предместья можно быть счастливее, чем под властью версальских чиновников.
Политическая свобода, считает Шатобриан, — это иллюзия. Участью человека является рабство, и с этим следует смириться. Подчиняться же лучше богатому и просвещенному соотечественнику, чем невежественной толпе. Человек, по Шатобриану, свободен в своем «природном» состояний — он рождается свободным и приносит в общество это свое право на свободу, а сохраняет ее в добродетели. Общество противоположно природе. Враг «натуральной» свободы — порок общество не только не обеспечивает свободу, но ей угрожают политические учреждения, угрожает поразившая общество коррупция.
Автор пишет о «нас» — он прежде всего видит такого «несчастного» в себе самом, а затем осмысляет его как некое понятие, как некую характерность эпохи. Так в «Опыте» Шатобриана формируется облик романтического героя.
От природы свободному человеку писатель предлагает обрести свободу возвращением к природе: «Пусть тот, кого подтачивает мука, углубится в леса». Предпочтительно иметь при этом книгу. Романы — это «литература для несчастных». У Шатобриана она отождествляется с литературой сентименталистской, предромантической.
Последняя глава «Опыта» — «Ночь у дикарей Америки». В ней автор рассказывает, как ощутил себя свободным в лесах Канады, где сбросил «тираническое бремя общества». В этой главе содержится первое указание на «Натчезов» как на дневник путешествия по девственной Канаде, на встречи с «подлинными людьми», то есть с дикарями, наделенными всеми добродетелями вследствие их близости природе.
В 1800 году Шатобриан вернулся во Францию и вскоре опубликовал «Гений христианства, или Красоты христианской религии» (1802 г.). Этот труд во всем противостоит вольтерьянской, атеистической поэме Парни и кажется прямым спором с «Войной богов». Уже в «Опыте» написано: «в смутное время необходима религия», но там рассыпаны сомнения, повсюду встречаются мысли об упадке христианства. Теперь же Шатобриан — подлинный его апологет. Необходимость религии вновь и вновь объясняется потребностью «в терпимости и в милосердии». Однако автор преследовал и совершенно определенные политические цели;, «наполненный воспоминаниями о наших старинных нравах, о славе наших королей». «Гений христианства» исполнен духа старой монархии: законный наследник, так сказать, спрятан «в святилище, покров которого я приподнимал». Шатобриан, как и прежде, полагает, что «разрушительная» атеистическая философия повергла Францию в «пропасть». Желая вызволить своих соотечественников из этой бездны, писатель, заявивший в «Опыте» о закате христианства как неизбежности, ставит своей задачей во что бы то ни стало доказать, что «христианская религия — самая поэтичная, самая человечная, наиболее благоприятствующая свободе, искусствам и литературе».
Как истинный поэт, мобилизуя все свое воображение и свое красноречие, Шатобриан славит творенье божье, в котором все продуманно создателем, сконструировано на славу и все соответственно доказывает присутствие божьей воли. Аргументы он без труда заменяет декламацией. Например: «Начнем с бедных и обездоленных — вам атеизм полезен? Ответьте». Отвечает сам автор: «Смотрите! Ни одного голоса! Ни одного. Я слышу лишь вздохи, поднимающиеся к городу». «Эти-то верят — теперь перейдем к богатым», — заключает Шатобриан. С богатыми ему совсем легко, не требуется даже декламация: «Как нам кажется, счастливый человек нисколько не заинтересован в атеизме. Ему так приятно думать, что его существование продлится по ту сторону жизни!». Атеизм, по Шатобриану, «обращает внимание лишь на беспорядки» и на прочую нечисть. Этой декларации кажется писателю достаточно для того, чтобы убедить читателя в необходимости религии, поскольку лишь она «говорит о величии и красоте». Аргументация автора предельно проста: все прекрасное на земле свидетельствует о присутствии бога так же, как все дурное о реальности дьявола.
Античность уже не кажется Шатобриану идеалом. Обращаясь к искусству, он доказывает, что лишь освобождение от античной мифологии, лишь проникновение христианства в искусство создало правдивые, человечные, высоконравственные, во всех отношениях совершенные произведения. Вера и совершенство связаны как условие и следствие — неверие автоматически сопровождается появлением произведений дурного вкуса, наполненных одной только грязью. Лишь «в нашем небе поэт находит существа совершенные» — поскольку «наш», то есть христианский, бог превосходит по всем статьям прежнего, античного Юпитера. Даже христианский ад кажется Шатобриану предпочтительнее, чем античный. Все в церкви, от колоколов до монастырей, вызывает у автора восхищение.
Как будто не существовало никакой инквизиции, Шатобриан уверяет, что «евангелический культ возвышает мысль и расширяет чувства, не противополагая свои догмы никаким научным истинам». Поскольку все же факты преследования науки церковью общеизвестны, автор позволяет себе хотя бы косвенным образом их оправдать, ставя под сомнение значение науки («природа не предназначала математиков для занятия первых мест», «поэт несколькими стихами обеспечивает себе бессмертие, ученый же, едва известный при жизни, погружается в забвение на следующий день после смерти»). Церковь в изображении писателя — щедрая, бескорыстная.
Итак, «святилище» создано усилиями Шатобриана, покров со святилища поднят — остается обнаружить под покровом «законного наследника», то есть монархию.
В «Гении христианства» содержится пространная характеристика принципов нового искусства. Это новое искусство возникает вследствие распространения христианства, а поэтому целая часть трактата посвящена сопоставлению искусства античности с искусством христианским. Библия выше Гомера, Расин выше Вергилия в силу преимуществ христианской религии. Христианин, пишет Шатобриан, обнаруживая бога, обнаруживает человека, а не миф. Поэтому христианство благоприятно для познания человека, для изучения и изображения характеров. Христианство показывает человека правдиво, как существо высокое и низкое одновременно, существо противоречивое, находящееся во власти конфликта неба и земли.
По Шатобриану, христианство является «истинной философией искусств, ибо оно не отделяет поэзию от морали». Более того, оно и само есть страсть, а потому — и источник поэзии, основанной на познании страстей, на утверждении нравственного идеала, на идеях самоотречения, мужества и т. д.
Новое, христианское искусство открывает путь к познанию не только человека, но и природы. Мифология изгнала истину из природы, населив ее фавнами, сатирами и нимфами. Христианство освобождает леса от этих выдумок и в искусство возвращается (по Шатобриану, переходя из Англии во Францию) поэзия описаний, правдивых картин природы. Этому писатель придает первостепенное значение и переходит на язык художника, на язык романтика, когда рассказывает о единении человека с меланхолическим пейзажем.
Сразу же после публикации «Гения христианства» Шатобриан приступил к написанию «Мучеников» (1809 г.), два толстых тома которых предназначались для дальнейшего прославления религии и доказательства ее торжества (полное название книги — «Мученики, или Торжество христианской религии»). Многословное и напыщенное творение Шатобриана обращено ко времени первых христиан, когда «алтари истинного Бога начали оспаривать ладан у алтарей идолов», когда христиан преследовали римляне, мучили их, но чем сильнее были муки, тем явственнее проступал ореол святости вокруг чела мучеников, тем ярче светились их души, превращаясь в души святые.
Утопический мир первобытной чистоты писатель создавал одновременно с произведениями, в которых он представал воинствующим защитником христианской церкви. Их сосуществование указывало на утопический характер шатобриановского «гения христианства» — и в том, и в другом случае автор искал альтернативу состоянию своего современника, того самого «несчастного», который со страхом вглядывался в «пропасть революции». И в том, и в другом случае писатель пытался уйти от действительности в мир консервативно-романтической иллюзии. Естественно, «Гений христианства» вызвал недоумение и даже негодование у некоторых правоверных христиан — они увидели в этом произведении поэтический, романтический образ того, что для них существовало лишь в абсолютных истинах богословских догматов.
Между публицистикой «Гения христианства» и поэтическими картинами «Начезов» нет принципиальной разницы. Не случайно и здесь и там могли появиться вымышленные персонажи — знаменитые Атала и Рене. Рене, который покинул цивилизацию, оставил свою родную Францию и направился по тропе мудрости в девственный лес Америки.
«Натчезы», как и «Опыт», написаны в эмиграции, но были заброшены и забыты в Лондоне, лишь потом найдены и напечатаны. Целью Шатобриана было создание «эпопеи естественного человека». Для своего изображения писатель выбрал индейское племя натчезов.
Мир натчезов вовсе не чужд миру религиозной публицистики Шатобриана. Девственный континент представлен им как арена борьбы добра и зла. Добро, естественно, несет с собой проникающее в Америку христианство — господь и его ангелы, зло распространяет Сатана, играющий на недостатках и пороках людей. Всесильный Господь дает возможность Сатане потешиться для своей окончательной победы.
Абстрактной, сказочной картине сражения между Сатаной и божьими посланцами социальную определенность придает рассказ одного из главных героев «Натчезов» — мудрого старца Шактаса о посещении им Европы. Тем самым конкретизируется понятие зла, а континент «свободных мужчин и чистых женщин» приобретает значение утопического противовеса европейской цивилизации. Шактас предпочитает хижины дикарей, поскольку там нет ни богатых, ни бедных, ни сословий, ни рангов. Как традиционный «простак» осматривает Шактас Францию, поражаясь всему: от отсутствия свободы до грязных улиц. Европейское общество для него — подобие каторги, смесь «необыкновенного изобилия и крайней нужды, ненаказанных преступлений и невинных жертв».
В идеализации хижин — лишь одна сторона консервативной утопии писателя. Не забыта и другая: необходимость найти противовес злу в самой Европе, Шатобриан углублялся в лес, но не оставлял ни книгу как продукт высокоразвитой цивилизации («…расчувствоваться при виде воображаемых бед»), ни поповское кадило. Нападки Шактаса на европейскую цивилизацию подправляются напоминаниями о мудрости господней, которая сотворила формы социального бытия, а значит и они хороши. Именно они порождают нравственное величие: как же быть милосердным, если не будет страдания?
После похвального слова дикости Шатобриан произносит такое же похвальное слово цивилизации как творению божьему. И в том, и в другом состоянии видит он благость — лишь бы все было согласно божьей воле. «Бог в многообразии» — и в хижине дикаря, и во дворце Версаля. Для писателя осененная божьей благодатью цивилизация — это дореволюционная Франция, Франция абсолютной монархии («век Людовика XIV породил все славное во Франции», а Вольтер, в изображении Шатобриана, появляется сразу же со «злым видом»).
Сатана делает свое черное дело повсюду: после длинного рассказа Шактаса о его путешествиях, царь ада разжигает страсти, сталкивает людей друг с другом, содействует кровавому побоищу туземцев и французов. Битва описана с античной медлительностью и торжественностью, подвиги воинов сменяют один другого. Жизнь вернувшегося из плена раненого Рене усложняется тем, что его окружает клевета злых людей, ревнивых и завистливых, хотя он стал своим у туземцев, платит им преданностью и самоотверженностью, вместе с ними сражается за их землю.
Шатобриан распределяет краски по контрасту: если на одной стороне находятся герои, полные любви и самопожертвования, то на другой — истинные злодеи. Его персонажи не характеры, но символы земной жизни, прямолинейно отражающие противостояние бога и сатаны как суть бытия, начало всего сущего. Небогатая, в общем, палитра, земных красок объясняется не отсутствием фантазии у этого одаренного художника, а его миропониманием, его попыткой уложить сюжет в тесные рамки богословской притчи.
В этой палитре необычаен, нетрадиционен образ Рене. Казалось бы, Рене должен быть счастливым — для человека религиозного благочестие гарантирует, как известно, райскую жизнь и уж во всяком случае душевный покой. Рене ведет себя как добродетельный человек. Путь его отмечен поступками, которые свидетельствуют о принадлежности героя лагерю бога, а не сатаны. Если он и оказывается причиной несчастья других людей, то причиняет их не так, как Ондуре — отпетый злодей, смысл существования которого в том, чтобы выполнять волю сатаны (он и убивает Рене в самом конце книги). Благочестивые поступки не делают Рене счастливым, ибо он несчастен раз и навсегда, он несет в себе самой свое несчастье. Таким образом, все определяется сутью персонажа, его внутренним миром.
Образы Рене и Аталы сохранили свое значение не столько благодаря «Натчезам», сколько благодаря двум отрывкам, названным именами персонажей этого рыхлого и велеречивого произведения: «Атала» (1801 г.) и «Рене» (1802 г., отдельное издание в 1805 г.).
События первого из них предшествуют событиям второго и воспринимаются как пролог к «Натчезам».
Красочно, с большой изобразительной силой воссозданная писателем природа и нравы дикарей — фон истории Аталы и Шактаса, их любви, воспоминание о которой настолько живо, что старец на исходе долгой жизни переживает все заново вместе с внимательно слушающим его Рене. Любовь, естественно, возникает с первого взгляда. Атала — хотя и туземка, но волею судеб христианка, а поэтому страсть к ней тотчас превратилась в «чудесное проникновение этой религией». Атала приобретает очертания ангела, и созерцающему ее с благоговением дикарю Шактасу кажется, что она вот-вот «начнет свой полет к небесам». Любовь уподобляется богослужению, влюбленные тают в блаженстве, в чувстве невинном, уподобляющем их детям. Эмоциональное напряжение усиливается загадочностью Аталы, тайной, которую она открывает Шактасу: Атала, оказывается, дочь белого человека. Поскольку отец Аталы волею провидения был благодетелем Шактаса, то последние препятствия к соединению героев, как им показалось, отпали, сам Господь их благословил, что будто бы подтверждается и звоном колокола, внезапно раздавшегося в дебрях Луизианы. То звонил миссионер, обративший в христианство окрестное население.
Именно в этом поселении герой Шатобриана находит то, что было для самого писателя идеальным состоянием, — это «естественные» люди, это бытие на природе, которое, однако, получило смысл благодаря благочестию и обогатилось начатками цивилизации. При созерцании такого идеального состояния «евангелистического общества» герой громко возвещает: «О прелесть религии! О величие христианского культа!».
Шатобриан-художник убедительно показал в «Атале» силу и красоту любви.
Атала умирает. И хотя миссионер корит за это «дикарское воспитание», драма героев развертывается по схеме христианского представления о блаженстве. Священнослужитель произносит длинную проповедь о несовершенстве всего земного, в том числе и любви («химера, греза болезненного воображения»). Он призывает умирающую возрадоваться тому, что скоро она вкусит истинное блаженство загробной жизни.
«Рене» — тоже исповедь. Беспокойная натура Рене рвется на большие просторы, он путешествует, познает весь мир. Но оказывается на всей планете невозможно найти то, что для иных открывается в хижине. Рене не успокоил себя познанием, его беспокойство нарастало.
Вернувшись в Париж, Рене ощутил себя еще более отчужденным и одиноким. Отвращение ко всему и ощущение одиночества фатальны у героя, независимы от обстоятельств и конкретных условий. Такова его индивидуальность, такова натура. Даже страсть родной сестры к нему не столько характеристика Амелии, сколько наиболее драматическое отражение личности Рене, его противоречивой, «ненормальной» натуры, «романтической», по определению самого Шатобриана.
Эта натура осуждена в конце рассказа миссионером, само собой разумеется, с точки зрения религии: Рене — носитель гордыни, греховного убеждения в том, что «человек себе самому достаточен». Ему недоставало того, чем с лихвой наделена Атала и что постиг Шактас, а именно — сознания, целесообразности бытия, организованного мудрым, верховным существом. Но он велик этими своими недостатками.
Шатобриан остался в истории литературы как один из первых выразителей духа разочарований и скорби, романтического духа. Чем далее, тем все яснее становилось, что благостной Атале ни в коей мере не уравновесить Рене, это классическое умонастроение эпохи, которое не столько нарисовал, обдумал, сколько выразил, ощутил на рубеже XVIII—XIX веков Шатобриан.